Воспоминания поэта Николая Димчевского
31 мая — день рождения советского поэта и писателя Николая Владимировича Димчевского. В этом году ему бы исполнилось 96 лет.
Свое детство автор провел на Новой Басманной улице, в доме номер 4 к. 6, стр. 2, а именно в усадьбе князей Куракиных совсем рядом с одноименной богадельней. В книге «Фантом столетия» Николай Владимирович делится воспоминаниями о старинном доме, его обитателях и историях, что творились в советское время в стенах бывшей дворянской усадьбы. Сегодня мы с радостью делимся отрывком из этой книги.
Дом на Ново-Басманной, в котором ютились мы с сотней других обитателей, когда-то принадлежал князю Куракину. При князе, как рассказывали, он разделялся на две половины – в одной размещался сам князь, в другой – княгиня. Дом двухэтажный в виде приземистой буквы П, выходившей концами к улице. Внутри двора помещался садик, где старинная груша своим цветением, плодами и осыпающимися листьями напоминала нам о смене времен года.
Посередине верхней перекладины названной буквы, в садике, располагалась княжеская домовая церковь, небольшая, уютная, куполом напоминавшая собор святого Петра в Риме. Служба в церкви шла до начала тридцатых годов. Я хорошо помню, как в ней крестили сестру. Помню серебряную купель, священника в сизой ризе, несущего малышку, наших крестных, отца и мать и всех нас, идущих вокруг купели. Вижу круглые столпы света, бьющего из окон под куполом. Слышу крик новокрещеной.
Сохранились снимки, сделанные отцом в годы, когда церковь закрыли и переиначили в склад стройматериалов – мы с сестрой на ступенях полукруглой паперти, плохо одетые и очень похожие на нищих.
Вслед за церковью и весь садик обратили в склад – построили сараи, завалили бревнами, досками, кирпичом.
Ворота садика заперли, но мы все равно проникали туда и играли средь строительного хлама, и груша, несмотря ни на что, цвела, плодоносила и роняла листья.
С другой стороны дома (за перекладиной буквы П) раскинулся огромный парк с липовыми аллеями, дорожками и домиком сторожа в дальнем конце. Смутно помню прогулки с мамой, особенно, осенью под шуршание пряных листьев. Окно нашей комнаты выходило в парк. Мне запомнилось одно мгновенье – проснулся ночью и увидел в небе ослепительную луну над липами, и на полу черные полосы – тени от рамы окна. Этот парк, деревья и луна были только кратким мигом.
Рядом с нашим домом по Ново-Басманной громоздился Наркомат путей сообщения – НКПС, и его начальство, возглавляемое Л. М. Кагановичем, решило построить на месте парка десятиэтажную громаду жилого дома для сотрудников наркомата – чтобы те могли пешком ходить на работу. Вот тогда и превратили маленький садик и церковь в склад.
Теперь целыми днями под нашим окном грохотали трактора, выкорчевывавшие столетние липы и клены. Нам, ребятишкам, было на что поглазеть, и мы все дни болтались на стройке. Под нашим окном свалили две липы, распилили и вывезли неохватные колоды, но чудовищные корни, похожие на спрутов выволочь пока не сумели, и они лежали до тех пор пока не начали рыть котлован под фундамент.
Мы любили лазать по корням и по остатку ствола. Однажды, когда с десяток мальчишек прыгали и бесились в корнях, оттуда выпал ком земли. Мы заинтересовались, принялись бить его по бокам палками, и когда осыпалась глина, обнаружился большой черный сундук. Это был настоящий клад! Тотчас подбежали рабочие, вызвали милицию, нас оттеснили, и мы издали видели, как сундук открыли и достали серебряное блюдо, подсвечники и еще что-то сказочное… Дальше смотреть не дали – всех отогнали, а наш сундук увезли. Потом говорили, что это драгоценности Куракиных, спрятанные еще во времена нашествия Наполеона и забытые теми, кто прятал.
Находили драгоценности и неофициально, без вызова милиции и оформления протоколом. Жители нашего дома наблюдали за тем, как несколько дней подряд рабочие в церкви-складе беспробудно пили-гуляли. Все знали, что они раскрыли склепы, таившиеся под полом церкви. В склепах были похоронены священники, служившие в княжеской церкви. Работники склада сняли с усопших кресты и украшения и пропили, продав в «Торгсине» (в те годы в Москве открылись магазины, где в обмен на драгоценности выдавали «боны», и на них можно было купить все, чего душа желает. Все давно исчезнувшие из магазинов товары там предлагались в избытке – только тащи золотишко – от апельсинов до шелковых тканей и дорогой обуви, от французских вин до лучших сортов водок).
Нижний этаж дома завораживал невиданными сводчатыми потолками. Длинный коридор этими сводами напоминал древний замок. В нем и комнаты были сводчатые и походили на монашеские кельи. (Потом узнал, что нижний этаж построен в ХVI веке, когда не умели еще делать плоские потолки, а верхний в конце ХVIII.) По распоряжению князя Куракина в нижнем этаже устроили богадельню для нижних чинов – участников Севастопольской обороны. Так чудесно совпало, что в богадельне этой когда-то жил мой прадед, Василий Алексеев – отец бабушки Анны, оборонявший Севастополь и награжденный солдатским крестом. (Этот крест мне давали в детстве как игрушку.)
Отец мой получил комнату на втором этаже, расположенную точно над той, где некогда обретался прадед Василий. Первоначально отец как студент строительного института занимал койку в бывшем домике сторожа, притулившемся на краю парка и превращенном в общежитие, а когда родился сын, ему выхлопотали комнату в княжеском доме.
Между тем десятиэтажная громадина быстро росла на месте уничтоженного парка. Пришел миг, когда стена нового дома навсегда закрыла от нас небо. Проход между домами составлял не больше тридцати метров. Говорят, что Каганович собирался взорвать наш дом и открыть фасад нововозведенного гиганта. Но когда обследовали фундамент княжеского особняка, оказалось, что он сложен из блоков известняка, скрепленных свинцовыми перемычками, и, чтоб его уничтожить, нужен взрыв такой силы, которая снесет и новостройку…
Так сохранился наш дом. Отец прожил в нем до конца жизни. Наша комната стала темной и сырой. Постоянно протекала крыша, и в углу, на потолке и стене вечно стояло зеленоватое пятно сырости и гнили.
В нижнем коридоре жил старик, которого мы, ребятишки, безжалостно донимали дурацкими приставаниями. Нам нравилось, как он злится и гоняется за нами. Прозвали мы его Дед Злой. Никто из нас долго не знал, кто же этот человек. Был он высок, прям, носил старомодный сюртук; лицо в крупных морщинах, седые мощные усы и редкие волосы на голове, голубые или серые глаза. У него, слева от входа в коридор, были две (!) комнатки.
На одного – две! Неслыханно. Именно за это нас и науськивали на него взрослые завистники из обделенных жильцов, ютившихся семьей в одной комнатушке.
К себе Дед Злой никого не пускал. Окна всегда были задернуты занавесками. Лишь с годами узналось, что у него старинная мебель и в углу иконостас с лампадами. Пытаюсь вспомнить, как его звали… Кажется, Николай Федорович. Перейдя из детства в юность, я полностью переменил свое стадное мнение. Помню, что здоровался с ним, и он доброжелательно отвечал.
Бабушка Анна была с ним знакома. Она говорила, что он служил камердинером у молодого князя Куракина, пока тот в революцию не уехал за границу. В начале тридцатых годов произошел случай, который взбудоражил весь дом. Зимой к Деду Злому неожиданно явился иностранец в шубе с енотом, важный, вальяжный и лощеный. Никого ни о чем не расспрашивая, он уверенно прошел по коридору к двери Деда и пробыл у него несколько часов. Позже выяснилось, что это был молодой князь Куракин, приехавший из Парижа.
По тем временам, когда только и разговоров всюду было о шпионах и диверсантах, вредящих нам в строительстве светлого будущего, появление у нас в доме князя да еще из Парижа представлялось чем-то вовсе немыслимым и фантастическим.
Но, как ни странно, камердинер Куракиных продолжал жить в своих комнатках, никто его не тронул, в тюрьму не посадил. Умер он то ли перед войной, то ли в первые годы войны, будучи глубоким стариком, не потеряв ни рассудка, ни способности самому за собой ухаживать, не прибегая к чужой помощи. Так мы прикоснулись к живой старине, к последнему осколку разбитого и навсегда отошедшего мира.
Ребята, которые постарше, рассказывали, что бывали в подземных ходах, проложенных под домом: ходы были очень узкие и низкие, приходилось ползти, пока хватало смелости, в полной тьме… Я хорошо помню начало лаза в подземное царство. В правом крыле дома со стороны садика у самой стены было углубление, обрамленное белым камнем, засыпанное землей и палой листвой. Раскопав завал, ребята открыли лаз в подземелье.
В нашу квартиру был отдельный вход со двора. К нам на второй этаж вела лестница, под которой таилась во тьме еще одна узкая лесенка, спускавшаяся в подвал. Однажды мы решились со свечкой в руках пробраться туда. Лесенка была крута, и лаз напоминал колодец. Кирпичные стены дышали застоявшимся воздухом сухого подвала. На дне колодца нам открылись две узких сводчатых комнатки с кирпичными же стенами. Комнатки были совсем пустые. А в дальней на торцовой стене мы с ужасом увидели висевший на гвозде в виде маски человеческий череп (у него была спилена затылочная часть). Перепуганные, мы кинулись вон и больше никогда не спускались в страшный подвал.
Во время войны, в конце лета 1941 года, отец мой, инженер-строитель, устав бегать во время немецких бомбежек в метро, рассчитал толщину перекрытий нашего дома над этим подвалом и решил, что даже прямое попадание пятидесятикилограммовой бомбы не повредит тем, кто туда заберется во время бомбежки.
Благодаря его расчету жильцы нашей квартиры после сигнала воздушной тревоги собирали одеяла и подушки и спокойно досыпали бомбежку в собственном бомбоубежище. Никакого черепа на стене никто из них ни разу не видел…
К счастью, ни одна бомба не попала в наш дом. А вот в скверик напротив дома угодила и разбила в щепу старый тополь, оставив глубокую воронку (ее вскоре засыпали, но в памяти она осталась, как и все вышерассказанное).
Кстати, в начале пятидесятых годов недалеко от нашего дома, вблизи центрального подъезда НКПС, я часто видел высокого старика с длинной седой бородой пророка. Он был прям, несмотря на возраст и явную немощь, сквозившую в дрожащих руках, державших потрепанную кепку. Ветхое пальто парусило под ветром, рукава замахрились на концах и были грубо заштопаны у локтей, разбитые ботинки перехвачены бечевкой. Ветер относил в сторону бороду и разметывал седую шевелюру, поредевшую у лба.
Старик побирался, но было в нем что-то гордое, независимое. Он молча смотрел поверх голов проходящих мимо, ничем не отвечал тем, кто бросал в кепку мелочь и, казалось, не замечал окружающего. Иногда можно было подумать, что он не просит, а требует, и лишь крайняя немощь не позволяет ему возвысить голос.
Он стоял здесь только по утрам, совсем недолго и исчезал. Видимо, набирал какую-то малость для дневной жизни. Однажды отец моего школьного друга (профессор Я. Е. Афанасьев), проходя мимо нищего, узнал в нем редчайшего мастера по металлу, который работал в ЦАГИ у самого Н. Е. Жуковского, дедушки русской авиации, и по чертежам великого ученого делал первые в мире приборы и приспособления для самолетов и дирижаблей. Оказалось, что старик получает ничтожную пенсию, которой не хватает на хлеб.
Побирался он около года, а потом исчез…
Текст: Николай Димчевский, «Фантом столетия. Обломок 10».
Фото: архив поэта. Автор снимков — отец писателя Владимир Димчевский.
