Дом на Казакова

Я родилась в коммунальной квартире на улице Казакова, 25. Это был 1954 год. Прожили мы в этом доме до 1966-го и переехали на другой конец этой же улицы, в дом № 3, в такую же коммуналку.

Моя бабушка – киевлянка, в Киеве познакомилась с дедушкой, а потом ему дали должность начальника ГЛАВКа в Москве и предоставили комнату на Казакова. Мама жила в доме № 25 года с 1950-го, наверное, как вышла замуж за папу. Она описала жизнь здесь в своей книге воспоминаний. Сейчас в этом доме капитальный ремонт, что меня очень обрадовало: возможно, в ближайшие несколько лет его не снесут.

Мне кажется, это бывший вдовий дом. Я видела на сайте «Дома Москвы», что годом его строительства считается 1910-й, но мне кажется, он более ранний. И расположением очень напоминает вдовий дом. Их начали строить еще во время русско-японской войны для вдов офицеров и солдат.

​У нашего дома интересна конфигурация. Он  будто Т-образный; крылья на восток и запад, одна прямая часть выходит на юг, небольшой отросток ‑ на север. В крыльях располагались коридоры с комнатами, а перпендикулярно им – кухня, санузлы. Получалось, что весь этаж – громадная коммунальная квартира. Запахи с кухни, шарканье ног распространялись по всему дому. Он был переполнен людьми и детьми, просто кишел ими, как муравейник, как пчелиный улей. Жили люди разного достатка, разного социального происхождения: и интеллигенция, и простонародье.

Дом изначально трехэтажный, но в начале 1930-х его надстроили двумя этажами. Там сделали обычные коммуналки: на шесть комнат одна кухня, санузел, ванная. В надстройке мы и жили. Эти два этажа предназначались для управленцев среднего звена и их семей, а вот внизу было гораздо веселее. Было несколько отдельных квартир, но в них жили особые люди, высокое начальство.

​Дом стоит в глубине двора. Раньше вокруг не было высоких зданий, но в 1980-х построили семиэтажную кирпичную громадину для органов госбезопасности, нависающую над усадьбой Разумовских (Казакова, 18). На этом месте раньше стояли два деревянных дома. На pastvu.com есть фотография, где виден деревянный домик на красной линии улицы Казакова. Дом очень интересный, бревенчатый, со скатной крышей ‑ настоящая русская изба! Без цокольного этажа: чтобы войти, нужно было подняться на высокое крыльцо. Он был такой представительный, всем видом своим внушал уважение. Его окружал сиреневый палисадник. Один из обитателей этого дома по фамилии, как сейчас помню, Попенкин,  выходил в палисадник и наламывал (не срезал, не обстригал!) огромные букеты. Охапки сирени на наших глазах исчезали в доме. Нам ничего не доставалось.

Второй домик был намного скромнее, напоминал времянку. В нем жила наша дворничиха с дочкой Зиной. Я девочке очень завидовала, особенно зимой ‑ из-за ледышек. В их доме были холодные сени, и там на подоконнике она складывала залитые водой формочки. Изюминка была в том, что эти ледышки подкрашивались красной, синей, зеленой краской, и в полумраке они так красиво переливались! Несказанное сокровище. Я жила на пятом этаже, и то, что можно было ей, нельзя было мне.

Задняя часть нашего двора, граничащая с домом № 27, была очень заманчивая и привлекательная для детей: там всегда темно, сумрачно. Замечательно играть в прятки. Была такая игра в мяч ‑ «две стенки», это место для нее подходило идеально. Мы там очень много времени проводили, пока не выскакивала обитательница первого этажа соседнего дома и не разгоняла нас. Мы и боялись ее, и постоянно над ней издевались, дразнили бабушку. Однажды она меня поймала, пригрозила вызвать милицию. Созвала всех соседей с нижних этажей и сказала: «Эта девочка всегда мне в окно стучит, плюется и кидает мяч». Меня настолько возмутила эта клевета, что я онемела, не знала, что сказать. Но, видимо, бабушку мы действительно достали, у нее не оставалось другого выхода. Закончилось все хорошо: пришла мама, сказала, что девочка больше так вести себя не будет, и забрала меня домой. Какое-то время мы обходили стороной это местечко. Перешли играть во въездную подворотню, она и сейчас сохранилась. Там, конечно, не было такого удовольствия, потому что две стены располагались слишком далеко друг от друга.

​В центре нашего двора – огромный вяз. Он создавал определенную ауру. Вся жизнь шла вокруг этого вяза: там стоял доминошный стол, скамейки, народ собирался – и взрослые, и дети с ура до вечера сидели во дворе.  Ствол дерева был неимоверной толщины, в нижней его части — огромное дупло. Подросток, сидя на корточках, вполне в нем помещался. На скамейках частенько сидели мужчины в сдвинутых сетчатых шляпах или кепках, один-два мальчугана. Мужчины курили «Беломор», «Казбек»,  забивали «козла». Громкое: «РЫБА!!!» долетало до пятого этажа. Одно окно на втором этаже нашего дома летом почти всегда было открыто, из него доносились звуки баяна — это играл Валерка Кундуев (Кундуй). И так до темноты — баян и домино. Вяз был самым лучшим местом игр,   именно возле него «водили» и «выручались». Поздним вечером, после заката, у вяза присаживались пары, которые вели себя, кстати, очень целомудренно. Вяз очень хорошо укрывал от дождя. Осенью, когда листва желтела, дерево становилось главным украшением двора. Потом, к сожалению, его срубили.  Когда последний раз я его видела, мне показалось, что вяз сильно постарел. Но практически на том же месте выросло новое дерево, тоже вяз. Не знаю, как это расценить, откуда он там взялся. Сейчас ему лет пятнадцать. Вряд ли он вырос из отпрыска, потому что прошло очень много времени. Он мог сам из семечка вырасти; может быть, кто-то его посадил. Я, когда его увидела, была так ошарашена! Первая мысль: «Кто-нибудь, наверное, как и я, дорожит старым вязом и решил сохранить о нем память». Он такой хорошенький; серенький крепенький ствол у него. Было очень приятно его встретить.

Я училась в 325-й школе, в Гороховском переулке, дом 10. Дорога от дома занимала минут пять. Очень хорошо помню, как меня сопровождала в первый класс целая делегация: мама, папа, бабушка, соседка. Потом бабушка меня провожала и встречала, а когда подросла, я одна ходила. Иногда эти пять минут превращались в двадцать пять, в сорок пять…

​По дороге в школу я обращала внимание на надписи на фасадах. В то время они сохранялись подолгу, фасады не ремонтировал каждые пять лет, как сейчас. Я видела указатель в убежище, сохранившийся с военных времен. Он был рядом с подъездом нашего дома с правой стороны, указывал в сторону подворотни. В подворотне был еще один такой указатель. Не знаю: черной ли краской, выгоревшей от времени, обветрившейся была сделала надпись или углем? Но может ли уголь в течение двадцати лет не стереться? Буквы были достаточно четкие, все читалось очень хорошо.

​Первые учебные дни, первые упражнения по чтению. Дети, когда учатся читать, прочитывают все встреченные на улицах надписи. У меня, кроме этой надписи про убежище, по дороге в школу ничего не было; утром в школу я быстренько бежала, а когда шла обратно, я, конечно, ее прочитывала, и с каждым днем все успешнее. Но почему-то я читала не «В убЕжище», а «В убежИще». Это было загадочное слово. Потом я спросила бабушку, что это такое. Она всегда берегла меня от неприятных мыслей и пыталась представить жизнь в радужном свете, поэтому очень деликатно сказала, что она нужна была во время войны, когда людям приходилось прятаться от опасности. Сами они этой опасности не испытали, были в эвакуации в Тюмени, а потом вернулись в ту же самую комнату.

​Напротив нашего дома – усадьба Разумовского, дивное совершенно место. Там располагался Институт физкультуры, созданный в 1918 году. Мама моя рассказывала, что, когда она вышла замуж за папу и переехала на Казакова, они много времени проводили в усадебном дворе: было здорово гулять по аллеям. В усадьбе до сих пор есть аллея старого боярышника. Высокие деревья стали теперь не такими раскидистыми, как лет пятьдесят назад. Предполагаю, что им не меньше ста. Еще там было раньше много интересных растений – потомков обитателей сада и теплиц Разумовских. Мой отец иногда приходил из Инфизкульта очень довольный встречей с какой-нибудь травой или кустом – пришельцем из дальних стран. С той же целью он иногда ездил в Измайлово, туда, где раньше были дачи. Там тоже попадались экземпляры, завезенные дореволюционными дачниками.

Территория физкультурного института была открыта, вокруг полно студентов-спортсменов. Ты мог отдыхать, гулять, думать о своих делах в тени, а в это время вокруг шли тренировки: спортсмены прыгали в длину, высоту… Мне очень нравилось смотреть прыжки с шестом, я болела за каждого. Кстати, планка чаще падала, чем оставалась на месте, видимо, пытались брать всё новые высоты. Бегуны, конькобежцы, дискоболы – почти все виды спорта были представлены. Даже акробатика, спортивная гимнастика – периодически студенты упражнялись на свежем воздухе. Мама вспоминала, что она просыпалась в половине седьмого утра в сентябре под дружное скандирование со двора института: «Даешь 30! Даешь 30!» Сначала она думала: может быть, соревнования какие-то? Позже выяснилось, что студентам регулярно задерживали выплаты на питание ‑ 30 рублей, и они собирались возле красивой усадебной экседры и с утра пораньше заявляли о несправедливости. Это впечатляло; трудно было предположить, что в то время они могли позволить себе такую вольность.

​Было два стадиона – верхний и нижний. Весной и ранней осенью уроки физкультуры проходили на нижнем стадионе, а зимой катались на лыжах по парку. У девочек «раздевалка» под двумя тополями слева, у мальчишек – справа. Хороша была 400-метровка по гаревой дорожке вокруг стадиона. Стадион в то время был непривычно пуст, так как Институт физкультуры к тому времени переехал в Измайлово. От школы на стадион и обратно шли двором дома № 27.

Очень мне запомнился один урок на лыжах ‑ перед весенними каникулами, в конце марта. На лыжах мы не шли, а плыли по каше из воды и снега, иногда просто по лужам. Это был зачетный урок, и ничего изменить было нельзя. Так отмахали два-три круга, а потом пошли домой сушиться.

​Зимой был хороший спуск по дороге от верхнего стадиона на нижний. Приходилось ловить момент, пока не насыплют шлак для проезда машин, ‑ тогда на санях уже не покатаешься. Этот шлак всегда был некстати.

Каждый год мы ждали обрезки ветвей. Приносили домой пучки тополиных веток, ставили в стеклянные бутылки из-под молока и проводили ботанические наблюдения. Листочки распускались очень быстро и наполняли комнату липким сладким ароматом, ветви быстро давали полупрозрачные корни. Оставалось только дождаться, пока оттает земля, и посадить ветки в землю.

Кинофильм «Я вас любил» снимался в Физкульте. На 13, 46, 55 минуте – кадры из хореографической школы. Вот это было событие!!! Весь двор и улица кипели, это был праздник софитов и ночной сутолоки. Ограждением служила белая веревка, похожая на бельевую. Около нее скапливался народ, протолкнуться было невозможно. Эпизод на 46  минуте снимался несколько ночей подряд, при большом скоплении местных зрителей. Режиссер сам соединял провода, чтобы машина загудела, и машина гудела подолгу. Детей сотрудники постоянно отгоняли, чтобы не портили дубли, а родители загоняли домой со скандалом

Моя мечта теперь – открытый доступ в усадьбу для всех, как было раньше. Сколько лет прошло, но до сих пор ощущается эта потеря.

Еще одно знаковое место – усадьба Деминых. Это был «почтовый ящик», закрытое учреждение с серыми стенами. Никакой вывески, никто не знал, что там происходит. Загадочная дыра, куда иногда, очень-очень редко, заходили люди. Здание неприметное, безликое. Очень долго усадьба Деминых хранила такую примету времени, как следы от заклейки окон в виде решетки. Я стала обращать на это внимание, потому что дважды в год, к первомайским праздникам и к 7 ноября мыли стекла до блеска, это был ритуал, а эти низкие и высокие окна всегда оставались «в решетку». Никто не удосужился поменять стекла; не знаю, чем они их так испортили. Эта характерная черта мне очень запомнилась.

Во дворе усадьбы Дёминых тоже была интересная надпись. В том месте, где усадьба соединялась со странным флигелем, теперь на этом месте парковка. Один-единственный флигель, и такое ощущение, что он несколько раз достраивался и перестраивался, потому что дворовая часть была полутороэтажная. Флигель почти вплотную подходил к усадьбе Дёминых, образуя глухой и темный закуток. Трава там не росла, только несколько высоченных лип. Теперь все липы вырубили, причем делали это постепенно, сначала с одной стороны, потом с другой. Так вот, на грязно-бежевой стене усадьбы между двумя липами черной краской было написано: «Борис Скребнев 1943» и «Ян Прейс…» (год не помню).

Когда родители переехали из 25-го дома, а я была замужем и с детьми, я спросила отца: «Пап, ты помнишь надписи “Борис Скребнев” и “Ян Прейс”? Кто это?» Папа ответил: «Разве ты не знаешь? Это два парня из нашего дома, которые ушли на фронт и не вернулись»

​Я потом посмотрела данные «Мемориала», и действительно, Борис Скребнев жил на Казакова, 25, в квартире № 64, а латыш Ян Прейс жил вместе с нами на пятом этаже, в 56-й квартире. Оказывается, я застала в живых его маму и сестру. Но тогда я ничего не знала! Вера Яковлевна, мама Яна, была очень пожилая, дружила с моей бабушкой, они постоянно о чем-то беседовали, ходили друг к другу в гости. Та вечно сокрушалась: «Бедная Рута, ей замуж никогда не выйти». У Руты, сестры Яна, было что-то со спиной, она к концу жизни совсем сгорбилась, ходила под прямым углом. Когда она одна осталась, без Веры Яковлевны, помогали выхлопотать ей комнату на третьем этаже. Я  покопалась во всех открытых данных «Мемориала»: в родственниках погибшего там действительно числится Вера Яковлевна.

​Эта надпись существовала очень долго. Даже если ремонты и были, они не доходили до этого угла. В конце концов флигель сломали, все закрасили, привели в порядок. К тому моменту уже начала работу «Слобода». Я сказала Грише Стриженову: «Гриш, я знаю, где надпись есть интересная и важная, но закрашенная, хорошо бы ее раскрыть». Я придумала найти аппаратуру какую-нибудь с рентгеновскими лучами и разыскать эти письмена. Он ответил: «Ты что, это “почтовый ящик”, кто тебе разрешит? Даже не надейся!»

Слобода

Гришу Стриженова, художника, учителя, основателя «Слободы», я услышала в передаче «Говорит Москва», он рассказывал про эпопею с палатами Щербакова и ТТК. Меня это очень заинтересовало. Он сказал, что все, кто хочет участвовать в защите памятников архитектуры, могут прийти в Лефортовский переулок. Детей у меня тогда было еще только двое, время свободное было, и я пришла.

Активисты, как бы сейчас их назвали, собирали информацию и доносили до людей, что Третье транспортное кольцо ‑ это страшное зло, которое в наших силах предотвратить. До меня, правда, дошли только отголоски истории с палатами Щербакова, потому что я появилась уже под занавес. Помню, меня очень впечатлил Володя Гурболиков (сейчас он первый заместитель главного редактора журнала «Фома» и председатель фонда «Фома Центр»). Стояла зима или совсем ранняя весна, он был в зимней одежде, взволнованный, разрумянившийся, рассказывал, как «баба» долбит, а реставраторы сидят внутри и не уходят! Самое главное – его голос, он воодушевлял, вдохновлял. Володя на гитаре играл, пел хорошо.

​

Мы со Светой Борзовой из Института археологии РАН тоже что-то пытались делать. Рядом с Казакова, 25, строилось новое здание поликлиники, и под это дело сломали очень хороший дом в немецком стиле. Там был чудесный дворик, росла огромная лиственница, больше, чем в усадьбе Струйского (Токмаков, 21/2). Прямая, с длинными раскидистыми ветвями. Не дерево, а великан, мастодонт – поднимешь голову, и неба не видно, только эти ветки. Лиственницу вздумали рубить, причем, когда пристройку к поликлинике закончили, стало понятно, что вполне можно было дерево оставить. Оно никому не мешало, никаких коммуникаций здесь не проводили. Мы со Светой побежали разговаривать с прорабом. «Как же, разве вы не видите, что это за дерево? Ему цены нет!» Прораб развел руками и показал нам порубочный ордер. Потом мы ходили считать кольца на пне; уже не помню, сколько мы насчитали, но много. Жалко было ужасно!

Гриша собирал разные материалы: чертежи, кальки старых московских зданий, архивные документы. Не знаю, копировал ли он их, интересно было бы узнать, где они сейчас. По каждому зданию было целое дело: поэтажный план, экспликация, ситуационный план. Помню бесконечные папки с красными тесемками. Он как-то мне дал одну папку и просил заняться домом № 3 по Спартаковской улице, пойти в архив, куда-то еще. Уже не помню, дошла ли я хотя бы до архива.

Мне нравилась атмосфера «Слободы»: мы собирались, общались, строили грандиозные планы по улучшению жизни в Москве. Гриша Стриженов пытался создать проектное бюро. Замысел был такой: в «Слободе» будет проектная группа, поставят кульманы, тогда ведь на них все это делалось. Много разговоров об этом бюро было, но деньги так и не нашли. У Гриши были очень интересные мыслей не только о сохранении Москвы, но и об организации жизни москвичей. Он разделял идею архитектора Михаила Борисовича Пхора о том, что нужно развивать самоуправление. Московские дворы – словно маленькие колхозы, в которых жители вместе обустраивают быт. Потом все постепенно распалось. Энтузиазм в конечном итоге не нашел воплощения в конкретных делах. Даже не знаю, в чем причина. Все хотели как лучше, считали, что все должно быть по-другому, все должно быть хорошо, а как и что делать – не знали… После палат Щербакова появилась эйфория, ощущение, что мы можем всё, но так ничего больше и не случилось.

Мне очень жаль, что помещение в Лефортовском переулке потеряли (вход с Бауманской улицы, 50/12). Две квартиры на втором этаже дома полностью занимала «Слобода». А в одной части располагался музей «Зрелище Москвы», он был стилизован под квартиру столетней давности. Мы там сидели, чаи гоняли, школьники приходили на экскурсии. Экспонаты очень интересные были. Что-то и я музею передала. Принесла подаренную мне свекровью юбку ее мамы – бабушки моего мужа. Нижняя юбка со шлейфиками, черными кружавчиками, шуршащая – настоящий шелк! Когда получали это помещение в 1989 году, Гриша устроил выставку экспонатов на заседании райсовета: в холле в нескольких витринах разместили старинные вещи, и моя юбка там была, а сумочка и башмачки ее дополнили. Все депутаты того знаменитого разогнанного созыва проголосовали за то, чтобы предоставить «Слободе» помещение.

​В другой части этажа находились мастерская краснодеревщика Соколкина и офис для предпринимателей, там работали Котов и Гнездилов, поддерживали «Слободу» финансово. Кстати, именно Слава Гнездилов втянул меня в депутатскую деятельность, очень интересно было, но это уже совсем другая история. Так вышло, что я стала депутатом сразу по двум районам – нашему, тогда Бауманскому, и Сокольническому. Веселое было время.

Нижняя Красносельская

В 1982 году мы с мужем переехали на Нижнюю Красносельскую из Аптекарского переулка, где мне тоже довелось пожить. Нам очень не хотелось уезжать из родных краев. Я прилагала всяческие усилия, чтобы остаться как можно ближе к Бауманскому, и когда представилась возможность, мы сделали родственный обмен.

Очень долго не могли найти подходящий вариант, но однажды муж пришел и сказал: «Кажется, есть». И мы отправились смотреть квартиру в Сокольническом районе, сейчас – Красносельском, в доме у железнодорожного моста. Было воскресенье, тихо. Историческое здание, дореволюционная постройка, высокие потолки (конечно, не такие, как на Казакова, но все же) – всё, как я искала. Мы поменялись, переехали. Мама предупреждала: «Зачем ты едешь к вокзалу? Замучаешься». Так и вышло. Мы быстро поняли, что в будние дни от воскресной тишины не остается и следа: огромное количество транспорта, привокзальный народ. Я увидела, что есть четкие границы двух районов по Ольховской улице, словно граница между двумя цивилизациями. Басманный и Красносельский районы – две совершенно разные планеты. Удивительно, но я поняла это не сразу.

Вероятно, близость трех вокзалов дает о себе знать. Территория Красносельского района всегда была вотчиной РЖД, это район контрастов: здесь жили и железнодорожники, и именитые высокопоставленные лица, и работники среднего звена. РЖД – это государство в государстве, там люди определенного склада. А на границе района – дома, где были нескончаемые коммуналки, куда селили возвращенцев из мест не столь отдаленных. Эта часть Ольховской улицы – 101-й километр для Москвы. При этом в той части, которая относится сейчас к Басманному, жили совсем другие люди. Это стало для меня открытием, хоть и несколько запоздалым.

В Басманном интеллигентная публика ‑ там же вузы, было много научно-исследовательских институтов. Даже если люди не жили там, а только работали, все равно они создавали определенную атмосферу, а здесь – три вокзала…

​Когда я поняла, что оказалась совсем не там, где хотела, а искать другую квартиру и менять было нереально, пришлось как-то самим улучшать окружающую обстановку. В начале 1980-х в нашем доме провели реконструкцию и капремонт, сюда заехали работники ремстройтреста Сокольнического района, люди обустраивались, оглядывались по сторонам, видели, в каком все состоянии. Сначала мы начали борьбу с железнодорожными отстойниками, которые топятся углем и торфяными брикетами, и выиграли. Мы вызывали экологическую комиссию, делали замеры. Обнаружилось превышение по оксиду азота и не только. Затем отвоевали пространство под детскую площадку. В здании храма Покрова Пресвятой Богородицы в Красном селе располагалось конструкторское бюро игрушки, и они решили расширить свою территорию за счет прилежащего пустыря. Мы увидели, что пустырь хотят забрать, и решили, что не отдадим. Стали убирать их железные рогатины, ставили вместо них качели детские – поблизости закрылся детский сад, и мы оттуда перетаскивали качели, карусели. Они утром приходили и наши качели убирали, а вечером мы их опять ставили. Так какое-то время повторялось каждый день. В конце концов, как сейчас помню ‑ 9 мая, мы сломали забор и поставили качели прямо под их окнами. Приехал представитель Сокольнического райкома наводить порядок, сказал: давайте делить пустырь пополам, ‑ и прочертил границу. Кончилось все тем, что нагнали огромное количество техники, сделали замечательную по тем временам детскую площадку. Еще была длинная эпопея с храмом, как мы его восстанавливали, ругались с дорожным фондом  Совсем другая началась жизнь, конечно. Не как в Басманном.

​Возможно, это мое предвзятое отношение к той части Нижней Красносельской, где я живу. Но у меня такое ощущение сложилось: вроде бы я совсем близко, но не там, где хотелось бы быть, – это не мой дом, он на том берегу, поэтому я и бегаю в Басманный постоянно.

Текст: Ольга Пичугина

​Фото:  pastvu.com